Ты был взвешен и найден очень легким. Роман Олеси Николаевой "Мене, текел, фарес": слово о любви в изменяющемся мире. Смотреть что такое "Мене, мене, текел, упарсин" в других словарях

Олеся Александровна Николаева

МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС

роман

Было время, когда игумен Ерм казался нам ангелом, спустившимся на землю. Во плоти ангел. Некий херувим, что несколько занес нам песен райских… Когда он еще жил в Лавре, на заре своего монашества, к нему в келью старцы посылали молодых постриженников как бы «на экскурсию»: идеальная келья монаха. Простота. Чистота. Нестяжательность. Единственным ее излишеством была серебристая змеиная кожа, которую подарил отцу Ерму мой друг - писатель и путешественник Геннадий Снегирев.

Отец Ерм, а зачем вам в келье эта змеиная шкура? - спрашивали молодые постриженники. - Ведь это же - принадлежность Искусителя?

Она напоминает мне о грехопадении первых людей, - скромно отвечал отец Ерм. - А кроме того - Сам Христос говорил: будьте мудры, как змеи!

Вообще существует такое монашеское наблюдение: невозможно прийти к Господу, если воочию не увидишь в каком-нибудь человеке отблеск вечной жизни, лик Христов. Так и красота монашества открывается лишь через Человека: вот он - перед тобой - во всей своей немощи, во всей своей простоте, покрытой черным штапелем ли, сукном, а через него сияет слава Божия, Царство Небесное, неземной мир. Многие именно так избирали для себя монашество. И таким человеком был для нас наш игумен, наш, между прочим, тогда еще совсем молодой «старец», наш духовный отец.

Он тогда очень увлекался старообрядчеством - это понятно, ведь у них такие иконы: никониане никогда не смогли подняться до их умозрения, - все выходило плоскенько, аляповатенько. А отец Ерм - эстет, аскет, иконописец. Даже по Лавре расхаживал тогда со старообрядческой лестовкой вместо ортодоксальных четок. Возглашал по-старинному «во веки веком». Поклоны клал, как положено по старому молитвослову. Даже и мне такой подарил. И я тоже после каждой «Славы» по три земных поклончика отмахивала. С непривычки так натрудила коленку, что она вспухла, и я не ходила, а ковыляла. В конце концов, обратилась даже в травмопункт…

У меня спросили:

А что вы делали на этой ноге? Может, тяжести какие подпирали, может, ударяли ее или, может, насекомое какое вас укусило?

Но я честно сказала:

Нет, ни тяжестей не таскала, не ударяла, и насекомые не кусали, а просто - отбивала поклончики.

Тогда на меня посмотрели сочувственно, подозрительно и тревожно. Медработники все-таки. Поклончики она отбивала! Это при Бреженеве-то! 82-ой год на дворе… Ну ладно.

Все тогда привлекало отца Ерма в старообрядчестве - весь богослужебный чин, знаменное церковное пение по крюкам, эстетизированный церковный быт, и он глубоко и восторженно переживал это как художник, как иконописец. Даже старообрядческий клобук надевал у себя в келье: не этот, похожий на котелок без полей, обтянутый черным, ниспадающим вниз муаром - протопоп Аввакум говорил о таковых с презрением «клабуки-те рогатые ставцами-теми носят», - а тот, старинный, напоминающий длинноухую шапку, - кстати, он очень был ему к лицу. Мне даже удалось его так сфотографировать: вот он стоит, «прислонясь к дверному косяку», артистичные пальцы у подбородка, и смотрит так чудно, так вдохновенно. Портрет этот до сих пор висит у меня над столом в кабинете. Лицо отца Ерма на нем столь прекрасно, что все, кто приходят ко мне, спрашивают изумленно: «А это кто?» И замирают, любуясь… Но я им не отвечаю. Потому что - начнутся дальнейшие расспросы - а что он? А где? А как? Ну и необязательно всем так уж об этом знать…

В ту пору игумен Ерм ввел старообрядчество даже в своем монашеском быту - варил сбитень, питался проросшей пшеничкой и национальной репой, отвергая заморскую екатерининскую (никонианскую) картошку, ходил по келье в лаптях, которые сам и плел, не признавал электричества, но читал и работал при свечах, а краски для икон готовил из натуральных веществ - растирал полудрагоценные камни, добавлял желток - какие-то были у него старинные рецепты.

И вообще вокруг него царила такая восторженно-эсхатологическая атмосфера - готовился великий исход из этого греховного мира, из этой «не устоявшей перед тремя искушениями сатаны Церкви». Да, как бы именно так. И в то же время не вполне - ибо отец Ерм вовсе и не собирался порывать с Церковью и переходить в старообрядчество, он просто считал, что монашество в миру обмирщвляется и надо дистанцироваться, укрывшись отеческими заветами. Уйти из мира, забрав Кормчую Книгу, по ней и жить. А для нас, неофитов, его окружавших, что могло быть более праздничным и желанным, чем это новое житие, исполненное подвигов и чудес?..

Отец Ерм однажды прямо так и сказал своему любимому ученику - молоденькому монаху Дионисию-иконописцу:

Я решил стать преподобным!

И Дионисий, конечно, не смог это удержать в себе, выдал мне под большим секретом, огромные, широко расставленные глаза его были широко распахнуты, из груди вырывалось:

Нет, ты представляешь… Это же настоящий старец! Вот я, например, хочу себе купить черные джинсы под подрясник, ты, предположим, хочешь выпить чашку кофе, а он - стать святым!

…Землей обетованной была избрана Мезень. Спасение возможно только там. Пять месяцев в году судоходство, потом все покрывается суровыми льдами - ни рыба не доплывет, ни птица не долетит. Мы с Дионисием ездили на место грядущего переселения на разведку, летом. Пока плыли на утлой лодчонке, на Дионисия напала огромная чайка и стала клевать его скуфью…

Ишь, не хочет пускать! -отмахивался от нее он.

Лодку качнуло, в воду упал пакет с бутербродами и бутылкой воды. Но на берегу было много ягод, прозрачный ручей, и Дионисий сказал, погрозив невидимому супостату:

Да подавись ты этими бутербродами, старый козел, а нам и так хорошо!

Наконец, мы нашли бедное селенье с заколоченными домами, вокруг - никого: ближайший магазин, где дают хлеб, карамельки и водку, которую местные называют «серенькой», в пяти километрах. Отметили все крестиками на карте и отправились обратно к отцу Ерму с докладом.

Ну Дионисий - понятно: монах, иконописец, а я? Я-то на что рассчитывала с этой Мезенью: у меня муж, маленькие деточки. Ах, думала, отец Ерм помолится, все как-нибудь образуется: будем жить там при иконописном ските, еще и друзей своих туда позовем. Мой друг детский писатель и путешественник Снегирев тоже уже туда собирался, там, говорил, знаешь какие белые ночи? Какая мистика света? Какая близость небес?

Пришли мы с Дионисием к нашему игумену, разложили перед ним карту, все пришлось ему по душе. Отец Ерм приговаривал:

Здесь Господь испытывает человека властью, славой, богатством… Тот, кто их жаждет, на самом деле просит послать себе жесточайшие искушения. А там, вдалеке от мира, только и можно обрести истинную царственную свободу!

Мезень уже вовсю дышала нам в лицо своим вожделенным холодом, целовала ледяными губами в горячий лоб, бередила чувства своей богоизбранной заброшенностью, роскошью своей нищеты.

И все-таки отец Ерм решил разок-другой сходить в старообрядческий храм, помолиться там, приглядеться. Отпросился у наместника на день из Лавры, ни свет ни заря приехал на Рогожское кладбище - к началу литургии, а ему на пороге храма суровые бородатые мужики:

Куды! У нас щепоточники в притворе молятся, в храм велено их не пущать!

И у нашего игумена после этого как-то все стало стремительно меняться, словно путешествовал он на Рогожское не один день, а семь долгих лет.

Наконец он сказал:

Все! Старообрядчество выдохлось. Мертвечина. Музей. Дух Святой от них отошел. Я был у них на богослужении. Иерархия у них безблагодатная. Белокриницкая иерархия - сплошной подлог. Таинства - недействительные. Откуда я знаю, глядя на их духовенство, что это не ряженые мужики? Надели на себя епитрахиль, поручи, а кто их рукополагал, спрашивается, а?

понедельник, 14.30

"МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС"

Мы, воспитанные на д о г м а т а х Гегельянства и "материализме" Маркса и Ленина, часто читаем текст как бы автоматически. Мы не замечаем, что все эти " г е г е л ь я н ц ы " и "неогегельянцы", так или иначе являются представителями даже не просто " с о ц и а л и с т и ч е с к о й с е к т ы ", а представителями неких г н о с т и ч е с к и х сект времен ещё д о х р и с т и а н с к и х , или, по крайней мере, времен р а н н е г о христианства. Многие "адепты" этих сект, разумеется, были е в р е я м и , если не по к р о в и , то по д у х у , т.е. были представителями той самой

ТАЙНЫ БЕЗЗАКОНИЯ

о которой апостол Павел говорил, что она " у ж е в д е й с т в и и ", но не сможет победить до того момента, пока не будет "отъят У д е р ж и в а ю щ и й ". Православие, особенно Русское Православие, под У д е р ж и в а ю щ и м понимает Русского Православного Царя – Помазанника Божия, а м и р о в а я з а к у л и с а , совершенно соглашаясь в этом пункте с учением Православной Церкви, всегда стремилась этого У д е р ж и в а ю щ е г о ослабить, нейтрализовать, а в идеале и – у н и ч т о ж и т ь . Вот тогда-то и наступит власть Революции, или – Т ь м ы . Что, как мы знаем, и произошло.

"Говоря о глубоко

СИМВОЛИЧЕСКОЙ НАДПИСИ,

оставленной и з у в е р а м и на стене Ипатьевского подвала, М.Н. Дитерихс задает вопрос:

"Кто стоял за дверью в правом углу комнаты нижнего этажа, при расстреле?"

И отвечает:

"Исаак Голощекин и Янкель Юровский", – это говорят живые свидетели. Но и без них, надпись на стене

"ВАЛТАСАР В ЭТУ НОЧЬ

БЫЛ УБИТ СВОИМИ ПОДДАННЫМИ",

сделанная на н е м е ц к о - е в р е й с к о м жаргоне, сама по себе свидетельствовала об авторах её и преступления".

А вот что пишет об этой же надписи следователь Н.А. Соколов:

"В этой комнате Сергеев обнаружил на южной стене надпись на немецком языке.

BELSATZAR WARD SELBIGER NACHT

VON SEINEN KNECHTEN UMGEBRAHT

"В эту самую ночь Валтасар был убит своими холопами"

Это 21 строфа известного произведения немецкого поэта Гейне.

Она отличается от подлинной строфы Гейне отсутствием очень маленького слова: "aber", т.е. "всё-таки". Когда читаешь это произведение в подлиннике, становится ясным, почему выкинуто это слово. У Гейне 21 строфа – противоположение предыдущей 20 строфе. Следующая за ней и связанная с предыдущей словом "aber".

Здесь надпись выражает самостоятельную мысль. Слово "aber" здесь неуместно. Возможен только один вывод: тот, кто сделал эту надпись, знает стихотворение Гейне наизусть".

Первоисточник же этой т а л м у д и ч е с к о й а л л ю з и и (!!! – Л.Д.С-Н) находится в книге пророка Даниила:

"Валтасар царь сделал большое пиршество для тысячи вельмож своих и перед глазами тысяч пил вино. Вкусив вина, Валтасар приказал принести золотые и серебренные сосуды, которые Навуходоносор, отец его, вынес из храма Иерусалимского, чтобы пить из них царю, вельможам его, женам его и наложницам его. Тогда, принесли золотые сосуды, которые взяты были из святилища дома Божия в Иерусалиме, и пили из них царь и вельможи его, жены его и наложницы его. Пили вино и славили богов з о л о т ы х и с е р е б р е н н ы х, м е д н ы х, ж е л е з н ы х, д е р е в я н н ы х и к а м е н н ы х . В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского,

и царь видел кисть руки, которая писала".

Никто, – пишет Мих. Орлов, – из обладателей и мудрецов халдейских не смог прочитать написанного, и только пророк Даниил объяснил надпись. Вот, что он сказал:

"Положена от Него (Бога) кисть руки, и начертано это писание. И вот что начертано:

МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН

Вот и значение этих слов:

МЕНЕ – исчислил Бог царство твое и положил конец ему,

ТЕКЕЛ – ты взыешен на весах и найден очень легким,

ПЕРЕС – разделено царство твое и дано Мидянам и Персам ….

В ТУ ЖЕ САМУЮ НОЧЬ

ВАЛТАСАР, ЦАРЬ ХАЛДЕЙСКИЙ БЫЛ УБИТ …

"Дух талмуда, – продолжает Мих. Орлов, – узнается из грубого м а т е р и а л и с т и ч е с к о г о , буквального толкования Священного Писания. Обнаруженная следствием надпись именно и представляет собой такую т а л м у д и ч е с к у ю постановку, к а б б а л и с т и ч е с к о е указание на значение совершившегося события".

А потом я неожиданно как-то перешел на поэму Иоанна Опричного, и поразился, "одинаковости"…. Нет, не содержания, и даже не смысла, а д у х а статьи Мих. Орлова и "Приговора" Иоанна Опричного….

… Да, в тех чертогах, на стене, слово,

А над словом тем как бы нимб,

Волхвы говорят, перевод: "шытО ВИН"

Гадатели: "шытОВИ Н"

Персты ж у лампады чертили буквы,

….Текел и Упарсин,

И покатился кубок со стуком,

И блюдо во след за ним…

"ПРИГОВОР"

Смерть с косою, черт с пращею,

Крючья, ко сы, серпы,

Всадники уносятся с визгом и воем,

И за ними летят гробы….

И в ветре как будто что-то кричало –

Картавые вороны в окна стучатся,

И цокают когти по царским залам,

И черти в зеркалах мчатся.

Так в мельнице трется о жернов жернов:

"Смерть Империи! Повержен Колосс" –

Скрипели колеса Inferno.

А Русский Народ – посмотришь и ахнешь, –

Шытовские загонщики гонят в загон,

И там приговор нам выносят страшный,

Всё тот же Синедрион.

В силу вступает кровавый вердикт,

Русские снова в кандалы закованы,

И Родиной правит – Шыт:

И требует, холодно и злорадно,

Сквозь зубы с ши пом свистя:

Ну где же ваша "работа Адова",

Где театр ваш на костях?

Русский Народ обвинили вы

В Царе-Убийстве – весь?

В полнеба пылает в кровавом зареве

Наша НЕКАМА – "Месть"?!

Еврей написал те строки из Гейне?

Нет, это Русский – писал!

Он же в костер кидал поленья,

Он же тела кромсал…

Да, Русский писал, и кромсал, и резал!

Да, Русский в Царя стрелял!

Строго – по логике их железной,

Злобно Шыт обвинял.

Приказ был ясен, приказ был понятен,

"Русские виновны поголовно все! –

И чтоб на евреях не было пятен,

Подобных кровавой росе"….

Царь принесен в жертву,

Чтобы у Народа не было сил,

Чтобы их Русь – померкла".

Чтоб никогда уже Русский народ

Не возродил их Царства,

Чтоб наш шытовский переворот,

Окрасился цветом Маркса.

"Здесь по приказанию тайных сил,

Царь Бальтазар принесен в жертву.

Чтоб Царства Бальтазарова огромная ширь

Отдана была "мидянам и персам".

Так рука писала тогда,

На извести в свете лампады.

Прошли века, эпохи, года,

Но не успокоились гады.

Теперь уж из Ада вышла рука,

И снова рука писала,

Что в этом подвале руками ЧеКа

Свершилась жертва ВААЛу:

"Здесь некто в Черном Царя убил,

Здесь Царь принесен в жертву,

Здесь по приказанию тайных сил,

Пробито Державы Сердце!"

А рядом, чуть ниже, наискосок,

Четыре Сионских знака,

Нам напоминающие Белосток,

Где младенец Гавриил обезкровлен был

и выкинут как собака.

Провозглашать "последние времена" русской литературы стало модно. Причин "упадка" называется множество: телевидение, интернет, низкий уровень нынешнего образования, длинный рубль, в погоне за которым читать некогда… А главное — отсутствие и у читающих, и у пишуших критерия различения добра и зла, красоты и уродства, настоящего и вымышленного. В поисках "вечных истин" читающая публика "эмигрирует" в классику, соверешенно забывая о том, что литература XIX века написана так или иначе внутри православной традиции. Именно это, а не абстрактные "вечные ценности", и есть ее "золотое сечение". Именно этого основания лишена по большей части современная российская словесность. Поэтому появление талантливой книги, написанной православным человеком,— значимый факт и литературной, и церковной жизни.

В 2003 году в издательстве "Эксмо" вышла книга прозы Олеси Николаевой "Мене, текел, фарес". Роман, давший название сборнику, повесть "Инвалид детства" и рассказы объединяет "необычная" тематика: жизнь современной Православной Церкви. Но прежде, чем начать разговор о романе "Мене, текел, фарес", стоит рассказать о самом авторе.

Родилась Олеся Александровна 6 июня 1955 года. Первый период творческой биографии, а соответственно и большая часть жизни, стал для нее "испытанием на прочность", как и для многих современных писателей, на долю которых выпала смена исторических эпох. Олеся Николаева прошла этот этап дважды: как яркая поэтесса, не вписывающаяся в рамки официального литературного канона, и как человек, исповедующий Православие. Прошла, разделив со своим мужем, в прошлом журналистом, а ныне священником Владимиром Вигилянским, и тяготы жизни "неблагонадежных" литераторов, и радости духовного труда.

Сегодня Олесю Николаеву нельзя назвать только поэтом или писателем. То, чем она занимается, правильнее охарактеризовать деятельностью и литературной, и церковной, и общественной. С 1989 года она преподает на кафедре литературного мастерства в Литинституте, являясь руководителем творческого семинара поэзии. В 1989-1990 годах читала курс лекций "История русской религиозной мысли". В 1990-1994 годах ездила по приглашению Нью-Йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, в 1995 работала шофером игуменьи Серафимы (Черной) в Новодевичьем монастыре. В 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс "Православие и творчество" и заведовать кафедрой журналистики.

Олеся Николаева выпустила шесть поэтических сборников, две книги прозы. Она автор двух книг религиозной эссеистики, многочисленных литературно-критических эссе, публицистических статей, посвященных проблемам культуры. Ее творчество переводилось на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и другие языки. Последний роман, "Мене, текел, фарес", о котором и пойдет речь, получил премию журнала "Знамя" за 2003 год.

Роман "Мене, текел, фарес" - о жизни (а точнее, из жизни) православных монахов. Как верно подчеркивают издатели, о жизни "самой обделенной вниманием прозы категории наших современников". Для невоцерковленного, но неравнодушного человека это - книга-открытие, погружающая в мир людей, для которых в жизни есть непреходящий смысл, но у которых от этого ничуть не меньше проблем и трудностей. Для тех, кто входит в церковное единство, книга Олеси Николаевой - умный взгляд верующего человека на события, происходящие в Церкви. И главное - искреннее размышление о том, как сложно сохранить любовь в эпоху -"охлаждения любви", как легко ее потерять.

Показатель "нужности" и "интересности" произведения - "амплитуда колебаний" мнений читателей и критиков. По поводу "Мене, текел, фарес" нейтральных суждений нет. Есть: "Умная, веселая и дерзкая книга", "Такого еще не было!", и наряду с этим: "Автор, не обладая чувством истины…", "Ужасное произведение". Основное обвинение - "неполиткорректность". Роман написан по следам реальных событий, герои его узнаваемы, да и стилистика неожиданная. Названием ее стали слова из библейской Книги пророка Даниила: "Мене, текел, фарес" (что значит: "Исчислил. Взвесил. Разделил"), но написана она интересно и смешно. Манеру повествования Олеси Николаевой часто и умест-но сравнивают с Довлатовым и Лесковым. То, что идеологические критики называют "неполиткорректностью" автора, правильнее назвать "точкой зрения" - искренне пережитой, строго отрефлексированной и стилистически блестяще поданной.

Оказывается, что для записной книжки писателя обитатели и гости Свято-Троицкого монастыря не менее благодатный материал, чем сотрудники редакции или литературного музея. Как говорит сама Олеся Николаева: "Герой, который постоянно появляется и в моей прозе, и в стихах, - человек крайне простодушный, наив-ный, который многих вещей совершенно не понимает, может даже поюродствовать, любит выкинуть какой-нибудь фортель, шутку". Чего стоит только появление американки Нэнси, на полном серьезе явившейся в монастырь присмотреть "экологически чистого" отца для своего ребенка! Или "братки", во чтобы то ни стало желающие похоронить своего "кореша" Виталю в монастырских пещерах. Абсурдные реалии, на которые не скупится российская действительность и которые при желании могли бы стать сюжетом чернушного повествования, в "исполнении" Олеси Николаевой узнаваемы, но не страшны, а стало быть, с Божией помощью преодолимы.

Стиль и юмор в романе оказываются ланд-шафтом для серьезного разговора о жизни Церкви. Главный герой произведения, игумен Ерм, иконописец и богослов, и в том, и в другом, талантлив и непостоянен. В поисках своего "собственного" пути он впадает то в старообрядчесто, то в реформаторство, то в католицизм. Каждый раз он доводит свое увлечение до абсурда, не замечая, как страдают от этого его духовные чада, как форма становится самоцелью, а на место любви приходит гордыня. Следуя траектории метаний игумена Ерма, Олеся Николаева с доброй иронией пишет летопись ошибок и цитатник расхожих заблуждений: кто-то привык быть в оппозиции и не может не устраивать бунт на корабле, даже если это ковчег Завета, кто-то устал думать и впадает в прекраснодушие.

Одно из самых драматичных мест романа - глава "Ортодоксикоз". В ней речь идет о конфликте с реформаторами Церкви "лаврищевцами" (в них без труда узнаются последователи священника Георгия Кочеткова). Их борьба с "ортодоксом" Филиппом за московский Рождественский монастырь ведется по правилам советской травли: с разгромными статьями в прессе и принудительной психиатрической лечебницей. "Благое намерение" сделать Церковь "интеллигентной" оборачивается провокацией, обманом и мракобесием.

Но вряд ли целью книги было собирание проблем и "острых углов". Монахи, о которых написан роман - самые искушаемые и самые ответственные люди. Ответственные за сохранение Любви в нашем грешном мире… И эта Любовь выше любой принципиальной точки зрения и больше абсурдной действительности.

Нам удалось спросить о том, как видит свой роман сама Олеся Александровна.

Олеся Александровна, чем обусловлено появление этого столь нестандартного, единственного в своем роде романа? Согласитесь, что тема его по меньшей мере необычна…

Написала я этот роман по той причине, что не могла его не написать: он требовал, чтобы я просиживала ночами и вытаскивала его из небытия на свет Божий. Порой я сама удивлялась тому, что у меня возникало на бумаге. В какой-то момент вдруг смутилась: можно ли так вольно писать о монастыре и монахах? Даже потревожила ради этого прекрасного и уважаемого старца архимандрита Кирилла (Павлова), и он ответил мне самым поразительным для меня образом: "Пишите так, как Вам подсказывает вдохновение". После такого благословения роман мой, который как-то "заваливался" и "не выстраивался", вдруг, по мере моей работы, стал обретать такую структуру, которая позволила мне и в дальнейшем его дописывать.

Можно ли называть Ваш роман хроникой церковной жизни последних лет, или это роман о трудности покаяния и обретения любви?

Я думаю, что это роман о любви к нашему Творцу и Промыслителю, к нашему Господу, Который в чине Крещения именуется "Изряднохудожником", почему и выстраивает каждую человеческую жизнь по неким художественным законам.

Почему Вы взяли за сюжетную основу романа известные события, известных в среде верующих деятелей, персонажей, людей? Не проще ли было сосредоточиться на жизни отдельно взятого монастыря, иконописного скита, например?

Если говорить о моих романных сюжетах, то они мне представляются очень богатыми для осмысления и характерными для современной жизни: вторжение светских мотивов в церковную жизнь, мирской ментальности - в монастырскую…Что ж, после стольких лет большевистских гонений на Церковь это вполне объяснимо и - поправимо. Кроме того, меня поразило, что за последние годы церковной свободы несколько православных священников перешли в католичество. Смена конфессии наместником монастыря и настоятелем московского храма, согласитесь, уже само по себе - драма, конфликт, горячая пища для литературы.

Если вести речь о прототипах героев "Мене, текел, фарес" и "отчасти документальном" аспекте - кто есть кто в романе?

В романе много автобиографических элементов, однако, и много вымысла, в том числе - вымышленные герои. И хотя в них есть некоторые черты узнаваемых прототипов, но почти все они представляют собой некий сплав из нескольких людей, то есть это образы собирательные. В драматурге Стрельбицком, которого почему-то некоторые мои читатели и критики отождествляют с Булатом Шалвовичем Окуджавой, соединены несколько человек, а в его истории - несколько историй, которые к реальному поэту не имеют никакого отношения. Также "двухсоставен" и мой любимый герой - иеродиакон Дионисий.

Но если говорить вообще о прототипах в литературе, то без них не обойдется ни один стоящий роман, главным условием которого (в отличие от рассказа) является обнаружение новых характеров, создание новых героев. Даже за вымышленным героем романа стоят тени реальных людей. Просто есть прототипы "в чистом" виде и узнаваемые, как, скажем, Кармазинов (Тургенев), Фома Фомич Опискин (Гоголь), старец Семен Яковлевич (известный московский юродивый Иван Яковлевич Корейша) у Достоевского, а есть прототипы прикровенные. Я сейчас пишу роман о крахе умного, талантливого, обаятельного, но совершенно беспочвенного неверующего человека, и хотя герой мой выдуманный, чувствую, как на него у меня "слетаются" словечки, повадки, привычки, поступки, идеи вполне реальных моих знакомцев.

Название вашего романа - "Мене, текел, фарес", таинственные письмена из Книги пророка Даниила… Один из героев романа и в пограничном отряде, и в монастыре предпочитает русскому украинский и китайский… Французский монах Габриэль, принявший Православие, в глухом селе сочиняет проповеди для русских "бабулий" на родном языке… Разговоры "лаврищевцев" напоминают читателю "новояз", состоящий из плоховато понимаемой христианской лексики и советских клише… В то же время великолепные стиль, язык повествования вашего произведения временами ассоциируется со стилем, языком Лескова и Довлатова. Можно ли сказать, что еще один герой романа - современный русский язык, где все значения стерты, как старая подошва? "Великий и могучий", которому требуется немедленная реанимация?

Какая-то смутная идея языка у меня была, это, кстати, вы очень точно подметили. Но, скорее всего, это была ассоциация с Вавилонским разделением языков. Американка и игумен Ерм не смогли бы друг друга понять, даже если б разговаривали не через переводчика… И в то же время трюк с "ненастоящими китайцами" в том, что они-то как раз настоящие, а все дело в представлении о них и их "мове" монаха-садовника. Что же касается "лаврищевцев", то создание своего собственного "элитарного", а на самом деле плоского и бесцветного языка - их намеренное желание провести черту между собой и "неполными членами".

Цитата из Вашего романа, глава "Женское священство": "…Никогда не думай, что сможешь осчастливить человечество своими стихами! Никогда не пытайся предугадать, как могут оценить то, что пишешь! Всех, кто будет высказывать свое мнение о твоих опусах слушай, но не слушайся! - Так наставлял меня знаменитый писатель Стрельбицкий и, конечно, не мне было обращать его в свою веру…". Слушаете вы отзывы о своем романе и - слушаетесь ли?

Конечно, слушаю и читаю с большим вниманием. К сожалению, сейчас критика сводится к краткому пересказу содержания, разгадыванию прототипов и полемике вокруг идей романа. Мне было бы гораздо интереснее прочитать умную аналитическую статью, пусть даже очень резкую и ругательную, чем упреки какого-нибудь доморощенного критика в том, что я, скажем, не люблю католиков. Хотя почему это я их не люблю? Я даже очень их люблю во Франции, особенно в Соединенных Штатах. Я люблю их в Африке, в Азии. Люблю их в Мексике, где на них были гонения во время мексиканской революции, когда монахов выгоняли из монастырей, опустошали храмы... В общем, идеологическую критику мне читать неинтересно, хотя и забавно.

Ваше творчество многогранно и даже не знаешь, как Вас отрекомендовать "одним словом" - как поэтессу, прозаика, публициста… Кем Вы сами себя видите?

Я - человек ощущения и интуиции, а не анализа и дискурса. Для меня важен зрительный или музыкальный образ - события, человека, того или иного времени и пространства. Для меня важен стиль. То есть то, что хотя и может быть до какой-то степени разложимо рационально и объяснено, но может существовать и без всякого анализа и обоснования. Я была очень обрадована, когда прочитала в записках протоиерея Александра Ельчанинова о том, что некоторые вещи мы воспринимаем прежде всего стилистически. Это подтверждало правомочность и моего мировосприятия. Поэтому полагаю, что я - прежде всего поэт.

Кроме того, когда я пишу стихи, то чувствую себя так, словно это мой родной дом, я здесь хозяйка, что хочу, то и делаю, сама себе госпожа, и никто мне не указ. Удивительное чувство свободы: полнейшего самовластия. С прозой, конечно, все не так. На этих пространствах я чувствую себя вроде как странником, путешественником, которому все интересно, все в новинку, все в праздник, но еще неизвестно, где он преклонит главу, где сможет добыть пропитание, где его примут с распростертыми объятьями, а где пнут и влепят затрещину: это та земля, которую нужно еще как следует узнать, изучить и сделать своей. Ну а публицистика - это так, наведение порядка в мыслях и ощущениях.

В чем, по-Вашему, смысл творчества? Могли бы Вы писать в стол, или настоящему художнику обязательно нужен читатель?

Творчество - это призвание каждого человека. Что касается меня, то для меня литературное творчество - способ жизни. Думаю, если б я попала на необитаемый остров и там оказалась бы ручка, да еще и бумага, я села бы на большой камень и писала бы всякие там стихи, рассказы, романы.

Еще одна цитата из романа: "Охладела любовь ‹…›. Понимаешь, она охладела, она совсем уже холодна, ее почти что и нет… Нет, я не говорю - там,.. у Христа. Но на земле-то, здесь, между всеми нами - ее почти уже нет. ‹…› А человек жаждет ее. Он хочет быть любимым, всему вопреки! Потому что именно таким он и задуман, именно таким видит его Бог. И когда он любим, он - именно он!" Сегодня как раз эпоха "охлаждения любви". А была ли когда-нибудь любовь горяча и будет ли еще? И что для этого необходимо человеку сделать?

В Евангелии все об этом сказано: "И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (Мф. 24, 12). Человек, который любит Бога и стремиться быть с Ним, не может не любить и людей. С другой стороны, свою любовь надо холить и лелеять, и беречь, и хранить. Впрочем, все благое надо также хранить (ум, талант, душевную доброту). Мама моя как-то раз мне сказала: "Если уж ты кого-нибудь любишь, так держи эту свою любовь двумя руками, всеми пальцами, не отпускай, чтобы она не оставила тебя". И вот удивительно: всех людей, кого я за свою долгую жизнь полюбила, я уже не могу разлюбить, даже если с этими людьми у меня уже нет никаких отношений или я с ними давным-давно не виделась, не встречалась. Разлюбить какого-то человека - это ужасное потрясение для души, большая беда.

Фото Дмитрия Боровского